В. А. Гиляровский отрывок из рассказа «Козел и «Чайка»":
«…Улан встал и подошел к стойке. Над ней и бочонком с краном, из которого цедили в толстые, пузырчатого зеленого стекла стаканы водку, на стенке красовались четыре казенные белого железа мерки с длинными ручками, с крючками на концах, чтобы их вешать, широкие снизу и узкие сверху. Они были четырех размеров: штоф (1.23 л), полуштоф, косушка (четверть штофа, 0,3-0,25 л) и шкалик (0,06 л).
По закону водка из бочонка должна была сперва наливаться для правильности в мерку «крючок», а потом уже — в посуду, но это не делалось, что давало большой барыш «целовальнику», не доливавшему в стаканы, узкие ко дну и широкие кверху.

На полках, сзади стойки, стояли в четырехугольных, грязно-зеленого стекла штофах, полуштофах и косушках, закупоренных сургучом и с наклеенными ярлыками, «очищенная» (лучший сорт водки) и готовые настойки: полынная, Ерофеич, листовка, зверобой и модная в тот холерный год — перцовка. На верхней полке сладкие наливки — малиновая, рябиновая, смородиновая и ром, пахнущий иногда сургучом, а больше клопами.
Но редко напитки в закупоренной посуде здесь употреблялись, потому что были подороже, здесь больше хлобыстали сивуху или по случаю холеры — из особого бочонка перцовку, наполовину разбавленную водой и напичканную красным перцем до того, чтобы рот обжигало, что считалось за крепость: горло так и дерет!

Все это сходило с рук кабатчику, платившему взятки полиции и акцизным.
В кабаках тогда запрещалось иметь не только что столы, но даже скамьи. Пугливое начальство больше всего трусило, чтобы кабак не обратился в народный клуб, и для этого заботилось, чтобы в нем не засиживались, а выпивали, стоя у прилавка, и отходили прочь или покупали посудину и выходили пить на улицу, как это полагалось в ренсковых погребах, торговавших только, как значилось на вывесках, «на вынос».

Трактиры торговали только «распивочно на месте», кабаки — «распивочно и на вынос».
В кабаках, кроме иконы в углу, обязательно висел всегда в позолоченной раме царский портрет для того, чтобы в присутствии его величества не пели в кабаках песен, не буйствовали и не ругались «скверно матерными словами». Чуть что не так — кабатчик указывал на портрет, предупреждая, чтобы при царе «не выражались», а в ответ получал от пьяного буяна:
— На кой он нам? Ну, его…
А отсюда иногда политическое дело, и «за оскорбление величества» немало мужиков сгнило в Сибири за одно пьяное слово.
Когда же в половине семидесятых годов по высочайшему повелению приказано было убрать царские портреты, то и «политические» преступления этого рода сами собой прекратились.
Улан возвратился к столу с полуштофом полынной и, угощая нас, приговаривал: «Степью пахнет, полынком!»…»